Голое пространство сцены. Нет ни задника, ни кулис. Лишь в дальнем левом углу ютится коробка из волнистого пластика. Она служит убежищем для странных существ, отрезает их от остального мира. Отсюда они отправляются осваивать просторы, сюда торопливо возвращаются, когда их что-то спугнет. Это «куклы». Они проявляют любопытство, посылают сигналы друг другу, почти «переговариваются» между собой на необычном пластическом языке. Резкие, аффектированные движения, напряженные взгляды в пространство, разбросанная жестикуляция рук, лишенные привычного – формы и полета – прыжки.

Так начинается пластическое действо «Куклы, цветы и мятая бумага», сочиненное Ларисой Ивановой, выпускницей Петербургской консерватории (класс проф. А. М. Полубенцева). Это хореографический парафраз на живопись отца, оригинального художника Игоря Иванова. Художник толкует окружающее метафорически. Хореограф следует за образным миром, хорошо знакомым с детства, предлагает свои музыкально-хореографические ходы. Помогает тому и создательница костюмов Инна Семенова, доверившаяся колористическим предпочтениям Игоря Иванова.

Живопись, танец, музыка… Музыку пришлось подбирать. Лариса в выборе композиторов проявила фантазию и смелость: А. Веберн, А. Берг, К. Штокхаузен, О. Мессиан, Дж. Кейдж. В произведения этих авангардистов звуковая материя напряжена, предвещает недоброе. Пронзительность, скрежет, ворчливость в низком звуковом регистре. Просветлений, ожидания радостного почти нет. Таким видится постановщику мир «кукол» и «мятой бумаги». Самая благозвучная музыкальная сфера отдана «цветам» – то произведения А. Шнитке.

«Куклы» предстают в облике пупсов. Им тесно в одной коробке. Один за другим «герои» осторожно, с оглядкой покидают полупрозрачную обитель. Они намерены общаться. Завязывается фантасмагорический танец. Периодически одна из игрушек начинает солировать. Тогда «солист» противостоит оставшемуся квартету, пытается выбраться за рамки тесной общности. Два полуобнаженных пупса-мальчика снуют в обществе трех кукол-девочек. Обрывки пластических слогов не складываются в осмысленную цельную фразу. Один вроде бы тянется к другому, но это человеческое желание мелькнет и растворится, не в силах пробиться сквозь кукольный целлулоидный панцирь. В этих существах человеческое либо почти умерло, либо не успело родиться.

«Мятая бумага» вторгается в робкую среду «кукол» агрессивно, нагловато-напористо. Словно мстит за то, что кто-то нарушил ее исходную гладкость. Разворачивается квартет исполнителей: артисты в коротких подпоясанных робах кремовых тонов то корчились в резких замысловатых прыжках, то застывали в угрожающе колючих позах. Грубые, сухие звуки нижних регистров рояля вели за собой, обрушивались на «бумагу», заставляли ее пыжиться в нечеловеческих изломах. Музыка и танец создавали образ злой силы, которая была целенаправленна и отнюдь не слепа. Казалось, что пространство сцены стремительно заполоняется буйной порослью сорняков, сминая ростки лишь наметившихся чужих чувств, но и своих целей «бумага» в итоге не достигала. Там не было ни покоя, ни гармонии. Девственная чистота и ровность белого листа бумаги, похоже, оставались невосстановимы.

«Мятая бумага» с другими не церемонилась. Она дважды являлась в спектакле и была изобретательна: с каждым героем действуя иначе. «Кукол» грубо, по-хозяйски выхватывала из коробки, желая вести с ними насильственный диалог. «Куклы» пугались, «уходили» в себя, прятали человеческое. Диалог, так и не завязавшись, тут же разлаживался.

Иное дело – мир «цветов». «Бумага» понимала – то совсем другое, пыталась пластически подстроиться: «цветы» роняли витиевато выстроенную «фразу», «бумага» им вторила. Но где-то перебирала, повтор «звучал» почти саркастически. И – непреодолимость этой иной природы, иного бытия. «Бумага» осознавала пропасть, возникшую между ней и «цветами» и, подавленная, она уползала восвояси.

Пожалуй, движения артистов нельзя отнести ни к одному из известных направлений танцевального искусства. Хореограф пользуется всем спектром пластических средств, вплоть до испытанной и охаянной когда-то пантомимы. Танцуя, «куклы» то безмолвно «кричат», то пугаются и плачут. Или выясняют свои отношения и, удовлетворенные, доверчиво-простодушно смеются. Создается своя, индивидуальная пластика движений: ломких, резких, противопоставляющих себя даже современным канонам. Непросто было исполнителям вжиться и прочувствовать предлагаемые комбинации, согласовать их с далекой от благозвучия музыкой. Хореограф нашла единомышленников среди студентов Консерватории (М. Волкова, Н. Калинина, Чан Бао, А. Апашкин, А. Вечкунин) и артистов (С. Санжиева, Ю. Ильина, Р. Брук, Г. Виноградов, Е. Каплуненко, С. Ромашов, А. Сачков).

Лирика прорывается в «цветах». Эти эпизоды поставлены на музыку Соnсеrti grossi № 2 и Концерта для альта с оркестром А. Шнитке. Исполнители здесь достаточно имениты – солисты Мариинского балета Екатерина Кондаурова и Андрей Меркурьев. Их сцены – хореографическая кульминация происходящего.

Тут, в поэтичных соло и дуэтах артистов, открывался одухотворенный мир природы. Сложная, иногда противоестественная координация танца обретала, наконец, некую гармонию. Всплески свободных рук, нарочито непривычные позы, сильные полетные прыжки. Диалог «цветов» в танце открывал мир человеческих эмоций. Бросался немой вызов «куклам» и «бумаге». Хореограф противопоставила их состояние, тяготевшее к гармонии, надломленности и болезненности чувств иного мира. Там были свои условия игры, своя пластика.

А как всё-таки здесь соотносятся живопись и танец? Примеры обращения балетного театра к изобразительному искусству многочисленны. Вспомним хотя бы Леонида Якобсона, который отдал дань и скульптуре, и живописи: ожили в его творчестве скульптуры О. Родена, «Свадебный кортеж» по картине М. Шагала. А «Картинки с выставки» Ф. Лопухова? Есть и произведения, ставшие классическими, например, «Шопениана» М. Фокина: формально – ожившая гравюра романтического балета.

Живопись Игоря Иванова пронзительно современна. То – крик души озабоченного состоянием мира человека. Он не только живописец, но и философ. Жизнь для него сфокусирована в сопоставлении этих трех рядов: «Куклы» (или «Пупсы»), «Цветы» и «Мятая бумага». Объединяет их колористическое богатство. Сложный, синтезированный из многих составляющих, цвет. Главный тон приглушен, подавлен привходящими. И всё-таки он звучит, он значим и заявляет о себе. Мир вроде бы неживого, кроме упомянутых выше персонажей – «цветов». Или, лучше сказать, пребывающего на границе живого и… почти неживого, готового стать живым.

«Пупсы» И. Иванова. Они окаменели в навязанной им форме. И не могут кукольную форму избыть. Кто-то сидит безучастно и торжественно памятником себе. Другие, попроще, негибкую руку протягивают к другому. Тянутся, не получают ответа. И всё-таки всех что-то связывает воедино. Это переливы цвета, как зов и обещание жизни.

Эта жизнь отчетливей проявляется в «Цветах». Тут изысканно-извилистая форма цветов спорит с протяженностью благонамеренных линий, вытянутых вертикально: то  – стрельчатые листья и тянущиеся ввысь стебли. Живые прекрасные создания природы. Розовато-белый яблоневый цвет, полураспустившиеся бутоны белых пионов, иссиня фиолетовые ирисы… Цветы почти осязаемо правдоподобны и буквально распространяют аромат свежести и множат миг упоения жизнью.

«Мятая бумага» на картинах  – и не бумага вовсе: то  – сломы плоских поверхностей и острые углы. Цвет то вспыхивает от радостного общения с лучом света, то подавлен властностью тени. И всюду игра. Здесь раздробленного вроде бы на части, там расчерченного линиями бумажного пространства: вот кристалл, или причудливая пещера, или, или… страшно сказать: некое подобие волшебного цветка. Так разрозненные темы вступают в драматический диалог и оказываются объединены личностью художника.

Циклы создавались в последней трети XX века. Люди становились для художника подобны молчаливым куклам, безгласной бумаге или, реже, цветам. Искусствоведы относили такие работы к неоавангарду или нонконформизму. Адепты этого направления могли работать в разной технике, как правило, не имели определенных политических позиций. Но все единодушно отрицали существующее магистральное направление, почти всегда подобострастно настроенное к власти и чуждое им, скучное по сути.

Прониклась ли Лариса восприятием жизни, идущим от отца? Несомненно! Она сделала попытку отобразить самую суть картин, объединенных в циклы. Дала обобщенные образы и отношения. Для художника то – формула реальной жизни и вопрос. Хореограф, почувствовав, поставила его в пластике. От присутствия вопроса на уровне подсознания зритель чувствует зыбкость, неуравновешенность, непонятную тревогу… Конец спектакля – это бесконечное многоточие. Недоговоренность тоже роднит живопись отца с танцевальной фантазией дочери. Лариса Иванова заглянула так в глубину картин, что задумалась над увиденными духовными откровениями и одновременно попыталась показать их всем.