Николай Ковалёв
БОРИС ВЛАСОВ И ПОСЛЕДСТВИЯ…
(Ленинград Москва Мурманск)
Быть внутри явления, отстранившись взглянуть на него со стороны… Сложно и интересно.
В потоке ленинградской графики двадцатого века с достаточной определенностью просматривается одно движение, искусствоведами до сих пор никак не «обработанное». Представители его достаточно заметны, но их общность, ее значение и происхождение не осознаны, а если и осознаются, освещения в печати не имеют. Это лакуна, требующая восполнения.
Речь идет о диффузии творческой энергии дома Татьяны Шишмаревой и Василия Власова, в то, что делалось в графике с конца 50-х годов, то есть с начала освобождения от тотального давления и первых робких попыток связыванья культурных нитей. Воздействие это сказывалось и еще долго. Катализатором этого влияния были талант и мастерство их сына, художника Бориса Власова.
Первоначально оно осуществлялось следующим образом. Борис, поступивший в 1953 году в СХШ (среднюю художественную школу при институте Репина), оброс друзьями и приятелями.
Подростки возрастали и, не находя в своей школе доброкачественных импульсов развития, тянулись к Борису и дому его родителей, учеников Владимира Лебедева.
Дела 20 30-х годов в благотворном воздухе «оттепели» стали оживать и влиять на происходящее в искусстве великого города. Дом этот оказался чрезвычайно щедр на информацию и воспитание.
Родители организовывали натурные сеансы для своего сына. Приходили рисовать и соученики Бориса. Даров наущения и просвещения им доставалось не мало. Василий Адрианович охотно занимался с ними: учил рисовать, показывал книги по искусству.
Обо всем этом можно найти мемуарные свидетельства в журнале «Звезда» 2002, №2. Николай Ковалев. «Портреты по памяти».
Рисовать ходили: Николай Ковалев, Александр Скалозубов, Яков Ревзин, Валерий Траугот. Присоединился к ним и совершенно преображенный влиянием дома соученик всех названных Юрий Шабанов.
Великих новаций дом предложить не мог, но основательно преподавал рисовальную науку. Кроме того, дорога была возможность знакомства с запретным искусством «буржуазного» Запада и русского авангарда. Все это было осуждено партией, проклято и молодому поколению соцреалистов было противопоказано. Так продолжалось до середины 50-х годов. В 55-ом почти вся эта стайка рисовальщиков из Соловьевского переулка (дом там находился) поступила в «Академию», в эту кузницу кадров нужного народу изоискусства.
Альма матер рисовальной науки навсегда осталась для них квартира крамольных прежде художников власовское гнездо. По мере некоторой либерализации страны диссидентский ореол над головами Бориных родителей померк, они влились в жизнь ЛОСХа и стали частью его официоза.
Попал туда после окончания института и Борис, талантливый и продвинутый в искусстве настолько, что друзьям оставалось лишь ревниво тянуться за ним и учиться у него.
Именно Борис стал для всей группы маяком, лидером, а главное, воочию являл ценность той силы, которая исходила из источника, находящегося в довоенном прошлом, в 2030-х в мастерской В.В. Лебедева, в «Детгизе», наконец, художественно руководимым им графиком, живописцем, спортсменом, сильным и ярким человеком.
Проводником этой подавленной в свое время энергии и был в 5060-х дом оперившегося вундеркинда, мастера рисования Бориса Власова.
Реабилитация дома и его участие в правлении графической секции, его вполне, впрочем, благородный конформизм, возможно, одна из причин невнимания критики и самих художников к этой линии ленинградской графики. Сыграло роль и то, что в 70-х вышли на арену два ученика и, можно сказать, апостола великого Малевича и таинственного Матюшина. Сила и внутренний объем влияния этих людей, создавших по существу школы, ставших диссидентами уже новых времен, превышает то, что мог предложить клан Шишмаревой Власова или дом Трауготов. Ориентация на духовность, несколько мистический и православный оттенок этого учения затмили романтику будней, исповедуемую совершенно земным Борисом Власовым.
Но теперь, когда мы осознали значение Стерлиговской и Кондратьевской школы (родственных, не смотря на противопоставление, которое было угодно провозглашать соперничающим пророкам), теперь пора приглядеться пристальней к может быть менее могущественной, но вполне доброкачественного развития линии Власовского влияния (триединого по существу мать, отец, сын…).
Ее ответвления приведут нас даже в далекий заполярный Мурманск… Но все по порядку.
Нет оснований считать художников, получивших толчок к развитию и эстетическую закваску в Соловьевском переулке, группой. Мало того, некоторые из них употребили немало усилий, чтобы освободиться из-под власти влияния. Для некоторых, может быть, это влияние так и осталось фактором, сдерживающим проявления их индивидуальности.
Теперь, когда мы знаем достаточно много о зонах влияния и идейно-художественных командах Ленинграда Петербурга, мы можем произвести их обзор и сделать сравнительные характеристики. Последнее сильно действующее открытие (именно открытие) произвела монография «Арефьевский круг». Не вдаваясь в характеристики других кланов (скажем, Стерлиговско-Кондратьевского, Шемякинско-Геннадиевского, Каплановского-Тышлеровского клички автора) и оставляя в стороне казенную, политически ангажированную графику, посмотрим в лица Арефьевцам и Власовцам.
Группа Арефьева и принужденно и добровольно вела подпольное существование, в то время как воспитанники власовского дома Саша Скалозубов, Юра Шабанов и сам Борис проникали в журналы и издательства и даже занимали посты в общественной жизни ЛОСХа.
Арефьевцы внедрялись в современную им жизнь, в советское, с позволения сказать, человеческое месиво и создавали из этого материала свою острую и терпкую пластическую драматургию. Это роднит их с жизненной и художественной позицией Домье.
Интересно, что французские истоки явлений советской живописи и графики, в виде отблесков кубизма, импрессионизма или фовизма легко просматривается. Будь то «Бубновый валет» или и ныне рисующая темпераментная Светлана Фадеенко, завороженная Руо и Шагалом.
С Малевической линией (Стерлигов, Кондратьев, Матюх, ранний Костров) все тоже ясно хотя тут в случае Стерлигова есть и другие дозировки, чисто христианского толка и вкуса. Это и снабдило ее такой силой и созвучием с исканиями времени.
Пожалуй, лишь Шемякинская линия имеет прививку немецкую, но ведь и немецкий экспрессионизм крещен во французской купели.
Рисование и водная живопись Бориса Власова красноречиво французского направления, как и живопись первоучителя Лебедева, который был для него просто дядей Володей.
Власов важен нам тем, что с помощью своих просвещенных, аристократически образованных родителей восстановил для молодого поколения графиков порушенные мосты и связал разорванные нити. Это, конечно, дело не слишком броское, и лавры первооткрывателя за это не причитаются. Но вспомним, что до преображения Спицына и Волкова, до первых заявок Александровой был Власов Борис, умеющий завораживающе красиво и мощно рисовать пути-дороги, пляжи, домашний интерьерный интим, заснеженный лес и всякие пустяки на рабочем столе.
Истоки истоками, подпитки подпитками, но до него никто так здорово все это не рисовал, обращая тон, цвет и линеарные элементы в романтическую новеллу. При всех влияниях он ни на кого не похож и он первый. И это уже не заемный Матисс, копируя которого он учился пению бегущей под рукой линии. И не Брак или Пикассо. (Одно время он рисовал натюрморты в их духе, постигая методы и обучая себя точности воспроизведения замысла). Это Борис Власов, мастер, будоражущий своим мастерством своих завороженных друзей. Именно вслед за ним вырастают художники Александр Сколозубов, Николай Ковалев, Юрий Шабанов.
Сколозубов и Шабанов, ученики рисовального дома-студии Шишмаревой-Власова, органически самоопределяются в этой, говоря уже в широком смысле, школе линейного рисования. Существовала и в Москве родственная этой школе ветвь рисовальщиков Бродатты, В. Горяев, М. Сойфертис. В силу знакомств и личных связей ветви соприкасались. В какой-то момент в зону влияния Бориса Власова попал и Александр Ливанов. Этот художник «фаворского гнезда» был в восхищении от работ ленинградца, сделал свои выводы, извлек уроки.
Думаю, что власовский пример воздействовал и на рисование молодого Михаила Майофиса, тоже самородка-вундеркинда, как и Борис. Что-то самим им отобранное достается и ему, рисовавшему первоначально в духе «ар нуво»: Бердслея, Климта, Мисс. Мне лично кажется, что влияние «Cоловьевского переулка» распространилось и в сторону Анатолия Смирнова. Правда, лишь поверхностным образом. Не исключаю, что посредством российских выставок сказывалось оно и на развитии некоторых художников не петербуржского проживания.
Власов, Сколозубов и Шабанов стали по оставлении студенческой скамьи первейшими журнальными рисовальщиками Ленинграда. Их отечески и дружески пригрел в «Неве» незабвенный Борис Федорович Семенов, по кличке БФ.
Прежде, чем пойти дальше по следам Шишмаревско-Власовского воздействия подумаем внимательно об этих двух ровесниках и соучениках Бориса.
Александр Сколозубов при всей преданности рисовальному дому своих учителей имеет свой образ, свои сюжеты и особые наклонности.
В поле его внимания и интересов, текущая мимо него и через него жизнь. Это человек тонкого ума, прекрасного самообразования и собственного сколозубовского наблюдательного лиризма и лукавства.
То, что он сделал в рисовании на бумаге и на камне, вполне укладывается в понятие всевозможных отправлений городской жизни и рисует то, что видит в поезде, в автобусе и в ИПКО, на набережной.
Жанризм власовского рисовального круга в сравнении с жестоким, внедряющимся, подглядывающим натурным рисованием Арефьева несколько отстраненный, «белоручный», добродушно-скептический. А у самого Власова сильно эстетизированный.
Вообще художники этого круга эстетически развиты, говоря критически переразвиты… В этом их сила и их слабость, их пафос и их отстраненность от жестокого века.
В романтизированном освоении того, что предполагает реальность, Борис Власов преследует свои художественные цели. Ему нужна красота и сила конфигурации, сочленений форм, он рисует так, так ведет штрих, располагает тон и цвет, словно пишет остросюжетный рассказ.
Сколозубов участливее к сценам действительности, человечнее, но и он не лишен изысканности, арабеска. Его голос тише, но человеколюбивей и тоньше интонационно.
В его подкрашенных рисунках много почти ласкового, почти чеховского тона бытописания. В них чувствуется благодарность жизни за ее сумятицу, разносортицу, небрежную, а то и совсем неопрятную живописность.
Борис и Александр друзья, единомышленники, спутники и соратники на долгие годы. Саша консервативен и не жаден до новаций и «смены вех», как Власов. В этом его, сравнительно с другом, слабость. Но в этом и его прелесть.
Ни тот, ни другой и в этом одна из причин невоздаяния им должного совсем не устраивали персональных выставок. И оттого и тот и другой не раскрыты по-настоящему для зрителя и искусствоведа. Итоговая первая выставка Бориса Власова, большая, но не полная состаялась посмертно в Ленинграде и в Москве. А, затем, через двадцать лет после смерти в Мраморном дворце.
Реакция молодых на выставку 2001 года показала, что ценности, которым был верен Власов, девальвированы. И стало понятно, что его достоинства не будут прочитаны до времени истрического, временного воздаяния.
Рисование Бориса Власова имеет много отделов. Это и литографированные, почти парадные серии: «Ленинградское телевидение», «Эрмитаж», «Чегет», портреты: «Ю. Васнецов», «Б. Ермолаев», «В. Власов» и множество других домашних, интимных: Галя, Галя, Галя… Танечка, Танечка…(Жена и дочь). Это комаровские (скудноландшафтное Комарово…) зимние леса (снежные сосновые лапы…), дороги, автострады, мосты.
И это целым блоком интерьерные натюрморты, где, скажем, полвелосипеда и Танечкин мишка плюшевый в шезлонге.
Это полупустынные пейзажи плато Усть-Урт, где некто на ослике едет вдоль газовых труб.
…Теперь, когда прошли годы, просвистели ветры истории, и умер, словно погиб, от закупорки сердца сороколетний Власов, теперь представляется, что этюды и рисунки рубежа 5060-х, работы молодого еще художника, свободного, любознательного, открытого миру и есть Власовское самое важное, его предъявление себя вечности искусства.
…Чисто, искренне, непринужденно. Дух времени всегда, во всех временах и всеми творцами передавался с помощью честности и какой-то святой, самому нечувствительной простоты. Можно поставить перед собой большие цели, преисполниться амбициями, захотеть соответсвовать тому-то и тому-то…, но «жестоко опешиться», по-ноздревски говоря. И можно, не ведая того, походя и ненатужно, сотворить великое.
Борис Власов с детства был романтическим художником. Он сочинял какие-то приключенческие серии, он замечательно сделал на конкурс Мариинского театра декорации и костюмы к «Князю Игорю» («Премия театра»).
Дом был начитан, театрален, балетен.
Библиотека с редкими книгами. Пруст, Жюль Ромен, Дос Пасос, забытый Грин, почти запрещенные «серебряные поэты»: Хлебников, ранний Маяковский. Каким-то таинственным, но естественным образом эта просвещенность, эта культурная высота превоплощается в рисование, в его технологию и стилистику.
Тоже можно сказать о Сколозубове. Каким-то неисповедимым путем, его культурные интересы и навыки, его любовь к Чехову и Стерну, его музыкальность и прочие реалии его внутренней жизни отражаются на его рисовании изысканном и интеллигентном, полном терпеливой наблюдательности, словно освещенном легкой полуулыбкой.
До насмешки, карикатурности и других видов резкости он не опускается. Чувство меры и сдержанность те запоздалые, почти старомодные достоинства, которые отторгают от него и художников и зрителей эпохи, востребующей шок, сенсацию, аномалии и всякого рода чувствительность к запросам рынка.
…В начале 60-х друзья совершают совместные поездки. Сколозубов уже выработал стиль, определил и меру общности с «Власовским» рисованием, и нужным образом дистанцировался от Бориса.
Из поездки по Енисею, с плато Усть-Урт (строительство газопровода), с Волжских плесов они привозят весьма разные этюды.
Шабанов более, чем Власов и Сколозубов уходит в книжно-журнальное рисование. И уж он-то, сидя на заказной работе, добротно служит партийной пропаганде. Мастеровитому, уверенному в себе рисовальщику, издатели и редакторы охотно сваливают Дзержинского, Крупскую и даже самого Ильича.
Так что, если мы по-серьезному ставим в ряды власовской команды Юрия Шабанова, это лишь потому, что есть и другой Шабанов, пишущий для души городские и поселковые пейзажи. Они очень хороши. И показывают, что наука соловьевского переулка и вдохновенный пример лидера не лишили Шабанова радости самовыражения, и он тоже сумел сказать свое слово.
Гуаши, сделанные на даче в Вырице, полны лиризма, трепета жизни, чувства ее драгоценной неповторимости. Там тянутся лесные улицы-дороги, под фонарями, под вечерним небом, уютно и таинственно светятся окна, тянутся ветви…
Это другой Шабанов. И никакого Дзержинского и казенно-журнальной виртуозности.
Все это почти непопадающее на выставки личное, домашнее, родное должно быть рассмотрено, учтено и поставлено в строку исследователям, заинтересовавшимся этим пластом петербуржской графики.
Судьба сбила Николая Ковалева с ритма, в котором жили его ровесники и друзья. Провал в Академию, армия, экспедиции, ранняя женитьба, ребенок сделали его опоздальцем. В Академию он поступает в год, когда все трое портретируемых нами ее окончили.
Еще в СХШ он написал этюды, которые были одобрены Власовым, Шишмаревой, Курдовым. Он до института имел четыре участия в выставках ЛОСХа. Потом шесть лет бесплодного студенчества. Его творческая биография по-настоящему начинается в Мурманске.
Николай Ковалев первый попал под обаяние влиятельно дома и считает Татьяну Шишмареву и Василия Власова своими учителями. Самая ревностная дружба соединяла его с Борисом в детские и юношеские годы. С помощью всех троих членов семейства он поднялся на те высоты культуры и эрудиции в литературе и искусстве, на которых пребывает. Художник Ковалев вышел из этого дома, как выходят из школы или института. Старшие преподавали грамоту рисования, младший побуждал к движению и росту, Ковалеву оказалась дорога и созвучна его мироощущению та романтического тона решительность, с которой талантливый и умелый молодой Власов преобразовывал натуру.
Расшифруем это определение ради самой характеристики художественной идеологии власовского круга. Она, не имея никакой религиозной окраски, все же чревата известным идеализмом, тягой к развеществлению предмета, нахождению пластической его формулы. Исповедуется цельность, мизансцена листа, сцепление форм и промежутков в нечто единое. Гаснут частности крепнет, набирает выразительность целое. Такое исповедание принадлежит уже к мировоззрению. Оно идеалогично, установочно. Эта черта власовского метода особенно оценена была Александром Ливановым, вразумила его на всю жизнь.
В методе явно содержится протест против вещности, материальности мира. Формы видимого становятся знаками внутренней жизни художника.
Если уж выразиться философски, в этом есть что-то вроде трансцендентального идеализма, некое художническое кантианство. Утверждается и отстаивается автономия сознания художника, его право на авторство, креативность его воли.
Николаю Ковалеву это тоже оказалось близким. В его художнической практике случайность и страдательность жизненных реалий преодолевается гармонизацией. Объект разбирается и собирается заново, образуя покорную воле и замыслу художника картину. Тем самым как бы подавляется противоречие между взыскующим покой и порядок автором и беспокойной россыпью пестрых реалий, с которой мы все имеем дело в нашей жизни.
В гуашах и холстах Ковалева возникают меланхолического тона образы, не взятые непосредственно из жизни, но ею навеянные.
Тот, для кого все это пустые слова, вряд ли оценит по достоинству достижения художников этого клана, в борьбе за красоту, за организацию и архитектонику листа. У них же это принципиальная, стратегическая позиция.
Привлекается не только опыт аналитического кубизма, но и специфика абстракционизма.
Это касается всех четверых подверстанных нами к не имеющему имени кругу воспитанников Власовского дома.
В 61-ом году с Борисом и его друзьями знакомится первокурсница института Репина Ольга Давыдова. Она становится своим и любимым человеком в этой компании. Будучи моложе она тем более чувствует себя ученицей, заинтересованной, переполненной потоками новой культурной информации. Ольга делает оформление первой своей детской книги под влиянием нового друга и начинает пересматривать до тех пор накопленные представления об искусстве.
Нельзя сказать, что она стала подражать Борису, но знакомство с источниками и побудителями его творчества, с дотоле мало знакомым пластом мирового искусства, разумеется, действует на ее работу преобразующим образом. Она усваивает некоторые приемы кубизма, с которыми потом уже никогда не расстается.
Ольга занимается литографией, годами работает на Песочной. В очень красивой (по-моему) дипломной работе она уже приобщилась к литографскому камню и проявила известную склонность к декоративизму, которая оказывается ей органически присущей. Присущ ей и гедонизм компоновки, цвета, тона тяготение к покойности и нарядности. Что, зная ее жизнь, можно расценить как защиту от суровостей судьбы, преодоление печалей.
Совершенно очевидно, что компания, начиная с лидера и, кончая последними подражателями или последователями представляет собой новую модуляцию освоения французских инициатив начала века. Дух Матисса, Пикассо, Брака, Дерена явственно ощутим в их листах.
Это нормально. То, что тогда было затеяно, достаточно крупно, для того, чтобы быть разрабатываемым десятилетиями спустя.
Тем не менее, дело поворачивалось так, что к 80-м годам проявились совсем другие интересы и веянья. Открытая граница, демократизация, сначала постепенная, а затем и (с «перестройкой») резкая, приобщала художников страны к тому, что делалось на Западе и соблазняло молодых новыми модными направлениями.
Всенародно привлекательным стал сюрреализм. Недаром Сальвадор Дали стал популярным и востребованным в самых широких кругах.
Публика уже давно была соблазнена Ильей Глазуновым, предлагавшим ей простую и нужную пищу. Публика и всегда соблазняема всеми видами «попсы» и создает себе дешевых кумиров. Целенаправленно желающему им стать, играющему на струнах массовых поветрий это удается особенно легко. Это все в порядке вещей, и говорить о Глазунове, Шилове или Васильеве в терминах серьезного разговора немыслимо.
Сложнее с тем, что предлагалось как авангард, у людей не слишком основательных и задумчивых создалось впечатление их (Западной) продвинутости и нашей («совковой» презрительно) отсталости. Формировалось тяготение к темным сторонам существования, к реализму комплексов и патологий, к чему-то резкому, броскому, как говорят журналисты, жареному.
Художники Власовского склада уже многим казались официозными, устаревшими. Тем более, что и Власов, и Сколозубов, и Давыдова уже были в «органах» ЛОСХа.
Думаю, что их работа там была вполне доброкачественной и благородной. Они были заботливы и почтительны к слабеющим силами и здоровьем старикам, умели видеть значительность того, что сделано Ермолаевым, Васнецовым, Басмановым, Матюх.
Стерлиговцы тоже не встречались ими в штыки. Напротив, Борис Власов содействовал их предъявлению зрителю.
Но терпение по отношению к правящим дело обычное все хотят править, быть у кормила. Властвующие зарабатывают себе множество врагов.
Эстетизм группы, ее приверженность ценностям полувековой давности становятся неконкурентными. Она теряет авторитет. «Развеществление» под усилиями устремленных к духовному искусству стерлиговцев продвигается вперед и как бы ввысь, совершенно отчуждая графику от реальности, делая процесс рисования безответным по отношению к жизни города, страны, природы. Уверен, что на этом пути есть свои существенные потери, и художника подстерегают все опасности, которые несет с собой свобода и, прежде всего, коллапс уединения творческой воли. И чем полнее это уединение, тем глуше замыкание на себе. В этом богоподобии творца, когда все из него самого, из его сознания, есть известная тщета: «в себе», «из себя», а, значит, в конечном счете для себя. Это приносит наслаждение, за которое расплачиваешься потерей коммуникативности. В этом …………абстракционизма, его метафизика.
В какой-то момент эстетизм осознается Власовым как путь к салонности. И он начинает прилагать усилия к тому, чтоб «не говорить красиво». Порывает с виртуозной плавностью линий, с изысканной продуманностью композиции световых пятен. Штриховка делается рыхлой, нарочито небрежной. Он обретает вкус к некоторому дозволению случайностей.
Это приносит свои результаты. Графика той поры особенно живописна и трепетна, черно-белые рисунки обладают особенной цветностью. Деревенские мотивы (дома, заборы, кусты…) становятся поводом для упражнения в безыскусности, в освобождении от уже затверженной механики жеста.
Этот вопрос фактуры листа, проблемы, так сказать, «туше» становится важной. Это борьба с внутренним формализмом, с диктатом благополучия формы.
К сожалению, о такого рода заботах Борис со временем забывает. Серии «Телевиденье», «Чегет», «Эрмитаж» снова суховато великолепны по своим начертаниям. Опасность парадности, красивости, похоже, свойственна последователям Власова.
Мы уже в рамках этой «соловьевской Академии» слегка коснулись проблемы последованья и творческой самостоятельности, индивидуальности проще говоря.
К счастью, ею обладают все первичные «соловьевцы». Ведь такого рода общности возникают чисто биографически и существуют в основном на уровне метода.
Александр Сколозубов, оттолкнувшись от Власовской линейной манеры сближение формы при таком тесном общении почти неизбежно обустраивает свой мир, свои угодья. Он вообще с легкостью избегает опасности пустопорожнего великолепия. Многих амбиций своего мощного друга он лишен от природы. Его благородная сдержанность основана на его серьезной внимательности к миру, на личной скромности и благодушной иронии ко всему на свете.
Надеюсь, тут нет противоречий. А если есть пусть будут: мы все противоречивы…
В его листах, в лучших: Волжских, Енисейских, деревенских, питерских есть драгоценная микрофлора времени. Знаете, как на фотографиях минувших лет какие-то этнические малости, сочетаясь с особенностями фототехники, дают аромат времени, когда эмульсия атрибутирует его.
Тем же хороши и путешественные листы Бориса Власова.
Как волнующи такого рода прелести в полотнах, скажем, бытописательного Вермеера Делфтского!
Это то, к чему младшие современники быстро теряют интерес, но, что так дорого удалившимся от момента потомкам.
Художник-то ведь, если верить Пастернаку, представитель Вечности, а «у времени в плену» он…
Годы шли. Борис делал свои замечательные детские книги: «Ружье деда Амброссио», «Улыбки повсюду», «Сказки для Фрэнка» и др.
Тут и пригодилась культура, родительская библиотека, интеллигентность, наконец. Чтобы почувствовать специфику материала кубинского, японского, американского нужны и чутье, и эрудиция.
Александр, в союзе с общим другом детства Игнатием Ивановским, «выпускал» переведенные с английского книжки для детей: «Баллада о Робин Гуде», «Отважный стрелок».
Та же точность, вкус, чувство стиля.
Увы, у Юрия поприще для его рисовальной виртуозности удручающе казенное. Всякие там рассказы о большевиках, в том числе великих. Его ангажированность все же искупается качеством рисования.
Оля Давыдова в какой-то момент делает вещи максимально личностные, свои. Это несколько черно-белых литографий, среди которых замечательная «Конная рыбалка». К сожалению, формальные поиски, всегда более зависимые от цеховой эстетики, впоследствии уводят ее от себя, от уникальности бесхитростного душеизъявления.
То, что она, несомненно, успешно нарабатывает, имеет формотворческий характер и находится вне целей самовыражения.
У всех, отправившихся в путь из этого исследуемого нами дома возникает крупная проблема: либо внешняя красота и благополучные формы вещи всегда благоприобретенные, либо ты сам, потаенный метафизика твоей души.
По этому именно поводу волнуется и мучается удалившийся в Мурманск Николай Ковалев. Сам Власов хорошо осознает важность борьбы со своими инерциями.
Воспитанникам дома, если они не хотят стать подражателями и чисто клановыми художниками, тоже ведомы эти заботы.
Ковалеву помогает самоопределиться и отделиться от пуповины то, что он в свое время испытал и другие воздействия: Трауготов, Стерлигова и, став северным книжным графиком, кой-чему научился у примитивов Арктики: Панкова и Тыко Вылко.
Содействует самоидентификации и природа севера, и полюбившийся ему Мурманск.
…Есть еще двое художников, которые и биографически и эстетически причастны гнезду и подлежат нашему анализу Шишмаревско-Власовского слоя.
Это Белла Сигаль и Юрий Тризна.
Белла, выйдя замуж за Александра Сколозубова, знакомится с его друзьями.
Ей нравится художник Сколозубов, она принимает его эстетику. Во многих случаях, особенно в работе на заказ, они становятся тандемом. Примеры такого поведения известны: Таргонские в Архангельске, Бурмагины в Вологде, братья Трауготы в Ленинграде. С годами Белла снимает с себя знак равенства, вырабатывает лицо. Почерковое сходство с работами супруга некоторое время сохраняется и преодолевается постепенно.
Скромная и требовательная к себе, она мало показывает себя. И только с годами по все более частым и крупным предъявлениям делается ясно, что во Власовско-Сколозубовской общности возрастал еще один новый серьезный художник. Белла много занимается портретом. Заботы о пластике, о композиционной выразительности листа не мешают ей думать о характере, о человеческой неповторимости образа.
Она любит театр. С годами появляется желание видеть и рисовать жизнь его работников за чертою кулис.
Врожденная ее эмоциональность вооружена расчетом и строгой взвешенностью. Это одна из черт всего этого неоформленного сообщества, вполне осознанная антитеза неряшливой свободе «интуитивистов».
Если говорить о ее генеалогии, следует, мне кажется, заметить, что она имеет и собственные личные взаимоотношения (без власовского посредничества) с тем, что дела в рисовании Матисс, может быть, Сегонзак, отчасти Тышлер.
Элемент выучки у кого-то, избрания образца, неизбежен в судьбе каждого художника. В прошлые века в искусстве существовало непреложное следование одного за другим, работа в школе, в традиции. Лишь двадцатый век сбавил воздействие этого фактора, оставил художника наедине с собой. Но преемственность и ученичество не могут исчезнуть. Иначе искусствоведы отказались бы от классификации «измами».
В искусстве, как и в науке, возникают темы и методы их решения.
В 1905 году Матисс, Дерен, Марке работали почти одинаково. Так рос фовизм.
В 1981 году сороколетний Власов скоропостижно умер.
Посмертная выставка (Ленинград, Москва, Пермь) сделали его более, чем при жизни известным. Но «темы и методы» вокруг уже были другие.
Однако воздействие линии продолжалось. Диффузия осуществлялась уже на вторых уровнях.
Юрий Тризна, талантливый и пытливый молодой человек, приехал из Владикавказа учиться в институте Репина. Оказался в среде молодых художников, приятелей и приятельниц Бориса Власова и Александра Сколозубова. Они уже находились под воздействием дома, его художественной идеологии, живой и красноречивой педагогики Василия Адриановича. Юрий увлекался линогравюрой, популярным в те годы материалом, доведенным до состояния расцвета Илларионом Голицыным, Анатолием Бородиным и другими мастерами гравюры. Дипломник института, оканчивая его, испытывал московское влияние, исходящее, кардинально говоря, от школы Фаворского. Последующие годы повернули его к близлежащему. Думаю, что тут опять-таки сыграло роль обаяние того, что делали и показывали Борис Власов и Александр Сколозубов. В его станковых листах, в книжных иллюстрациях ощутимо влияние и того, и другого. Оно, это влияние, реализовывалось самым толковым и достойным образом. Иллюстрации к книге «Гаврош» демонстрируют эту переимчивость уже не на уровне ученичества, а вполне доброкачественного родства.
Лучшие графические листы Юрия Тризны это уже не безвольное подражание, но модуляции, работа в поле воздействия. Тем более, что ему доводилось испытывать и другие влияния. Много значил для формирования пластики его рисования и его любимый художник, первоначальный избранник его Николай Тырса.
Вероятно, сознавая свою плотную зависимость от школы (или школ) и переживая ее как вторичность, Юрий в последних своих работах обнаруживает тягу к новой жизни, к освобождению и открытию в себе новых ценностей. Увы, смерть остановила эту работу в начальной стадии. Особенно удачно отмежеваться от влияния биографически обретенных авторитетов удается ему в живописи. Она разнородна, экспериментальна, но некоторые холсты хорошо работают на образ художника и вместе с лучшей графикой уже вошли в состав того, что мы называем Ленинградской школой. Небольшая монография Льва Мочалова более подробно и основательно рассказывает о нем.
В художественных делах Петербурга последних десятилетий заметное место заняла и жена, и творческая единомышленница Юрия Светлана Ведерникова, очень деятельная, обаятельная и энергичная женщина.
Она талантливый художник, которого тоже по некоторым признакам можно приобщить к компании. Правда, ее первоориентация на Тырсу и целая «роза» ветров воздействия на ее пластическое формирование позволяют сделать это с некоторой натяжкой.
И все же я сделал бы это ради обозначения круга художников, верных исключительно делу пластики и красоты, делу романтизма формы.
Стерлиговский набор графиков и живописцев, а с ним и Кондратьевский, тоже причастны эстетизированному образу жизни в искусстве, но тут уже тянутся пути и на небо вольные иконостасы Елизаветы Александровой, и еще далее в беспредельный космос, если это абстрактные вещи Валентины Поваровой. Власовцы же и к ним близкие художники последние из могикан франкоориентированного русско-советского искусства, живущего исключительно на земле, с широким диапазоном интерпретации предметного бытия от любимого подоконника до автострады и плотины ГЭС.
Последние, потому что потом идут авангардисты типа Сажина и О. Яхнина, всякого рода любители подсознания и надсознания…темного, черного, страшного, модного.
И классический период «ленинградской школы» (безразмерный и туманный термин) обрывается. До сих пор развивается линия, подсвеченная литературностью, этнографией и стилизацией. Ставим сюда Шемякина (как лидера), Геннадиева, Люкшина, Забирохина, Казбекова, Джигерей.
Продолжает ощущаться переработанное на свои манеры влияние Шагала, Каплана и Тышлера (С. Белый, М. Карасик, С. Фадеенко).
Власовский дух вместе с Николаем Ковалевым поселяется и в Мурманске. Мы уже говорили о том, что на творческую конфигурацию Ковалева влияют и другие «духи» и факторы.
К 80-м начинается борьба за преодоление первоначального влияния. Тяготея к цвету, а потому и к живописи, он помогает себе тем, что переходит от гуаши к темпере, а затем и к маслу. С этого времени его главным делом становится живопись. Обретя некоторую известность в российском графическом диапазоне как «книжник», литограф и линогравер, он по-прежнему мало знаком столицам как живописец.
Новые времена круто разделались и с мертвыми, и с живыми художниками его поколения. Культура оформления книги пала в одночасье. И почти вся команда «книжников» оказалась не у дел. Художники из областных центров, прежде вовлекавшиеся в дела СХ РСФСР, были просто забыты, ибо вся система поддержки опять-таки разрушилась.
В Мурманске в конце 80-х Ковалев обретает друзей-единомышленников среди поколения рождения 50-х годов. Один из них, Никита Духно, был и прежде знаком с художниками Власовского дома по выставкам и публикациям. Ковалев почувствовал его особенный интерес к позициям Бориса и его родителей.
Дальнейшее общение и образование по инициативе Ковалева группы «Пространство» укрепили воздействие власовского толка.
Похоже, влияние среди участников группы стало с какого-то момента взаимным. Теперь и тот, и другой художник находятся в состоянии личной независимости и работают совсем иначе, чем Борис Власов. И все же они имеют отправной точкой, источником формирования тот же лебедевский заряд.
Никита Духно, так же как и Николай Ковалев, занят нахождением локального цвета, формирует свои композиции из несложного набора плоскостей, образующих пространство. В экономии средств отражения пластического сюжета Духно часто идет дальше Ковалева.
Этим освобождением от мелких деталей занят и мурманский художник Сергей Чеботарь. Чеботарь более чем они верен натурному импульсу, но ему тоже свойственна максимальная концентрация тонально-цветовых и пространственных отношений между задействованными формами. Чеботарь по образам своей живописи ближе к жизни. Но дух гармонизации, упокоения не чужд и ему.
То, что поначалу он делал совершенно буквально реалистическую живопись и дорожил литературностью своих сюжетов, говорит о том, что в Мурманской живописи осуществилось воздействие принципов, принесенных Николаем Ковалевым из Петербурга из всех тех же источников.
Через несколько лет к группе «Пространство» присоединится еще более молодой художник Дмитрий Малышев. Его серия пастелей «Фигуры», «Мебель» явно малевичевской лаборатории методов, с лебедевским уклоном в сторону изящества. О том, что Малышев не случайно попадает в среду, где с интересом относятся к Шишмаревско-Власовским традициям, говоря и сделанные углем и акварелью натюрморты и рисунки обнаженой модели. Линейный арабеск скупо поддержанный цветом и тоном. В духе Т. Шишмаревой.
Ковалев и Чеботарь вырабатывают каждый свою поэтику городского (мурманского) мотива. И у того, и у другого это достаточно суровая лирика, навеянная жизнью среди «хрущевок», в лучах вечерних фонарей, с арктическим бездонным небом, в холодном снежном мире.
Итак, мы уже имеем целую географию распространения последствий работы Власовского кружка в Соловьевском переулке в далекие 5060-е годы.
Практически эпицентром этого явления а нам хотелось показать, что это уже явление является незабвенный Борис Власов, талантливейший и могучий своим мастерством и творческой инициативностью, художник, сочетавший в своей работе ясную, почти инженерной конструктивности мысль с самопроявлением чувства. Он не старался быть лириком, он был им по своей любви к красоте мира, к его великолепию и уютности, к причудливости заполняющих его пространство форм. Он работал с этими формами, как каменщик с кирпичом, как музыкант с тонами. Его работа пример интуитивистам, тем, которые хотят что-то выплеснуть, минуя расчет и мастерство, а так же и рассудочникам -формалистам, не обогретым любовью к жизни, к разнообразию ее реалий.
Школа «соловьевского переулка» не имела программ и не вела организованной жизни. Прикоснувшиеся к ней жили и работали врозь и прискорбно рано умирали. Но эта беспрограммная, лишенная внерисовальных целей общность все-таки существует.
Живет и ее мурманская ветвь, вдалеке от ствола, от первоисточников движения, она сохраняет любовь к красоте, к пластике выражения, к традиционной «картинности» изобразительного искусства. Художники Петербурга, Москвы, Мурманска и, может быть других мест, каким-то образом задетые рисовальной наукой власовского дома и затронутые художническим энтузиазмом замечательного Бориса, каждый по-своему оберегает дело писанной красками картины, рисованного листа. Дело пока живет.
|