Гуджа, диковинно звучащее для русского уха имя живописца, – не что иное как творческий псевдоним. Элгуджа Тигишвили родился в 1961 году, в маленьком грузинском городе Хашури, памятном разве что пассажирам проходящих через него поездов. Его путь в искусство был прерывист и своеволен: впоследствии это еще не раз отзовется в его искуссстве -- неровностью качества, нестабильностью живописного почерка, а порой и издержками вкуса. Еще в Хашури он успел поучиться в детской школе, а после переезда в Тбилиси в 1976 году – в художественном техникуме, в художественном училище, да еще в Мцхетском керамическом училище, но нигде не задерживался подолгу. Подлинный поворот в его жизни обозначила встреча в 1984 году с Автандилом Варази, прекрасным живописцем, незаурядным человеком и невольным наставником (многие могут помнить его как исполнителя главной роли в фильме «Пиросмани»). Оказавшись среди собравшихся вокруг него художников – скорее друзей, чем учеников, самым младшим и более всего учеником, хотя никак не подражателем, Гуджа наконец подвигнулся на работу систематическую и целеустремленную. Драматические события начала 90-х годов вынудили его покинуть родину. Так он попал в наш хмурый город и провел здесь несколько лет, много работая и перемогая житейские трудности. Впоследствии он оказался в Москве, потом вернулся в Тбилиси, в конце концов снова появился в Петербурге, но ненадолго: крайне беспорядочный образ жизни окончательно подорвал его силы, и он умер в 2006 году. Имя его известно немногим -- художникам, в свое время общавшимся с ним, любителям живописи, успевшим приобрести его работы.

Между тем, у Гуджи было то, чем обладает далеко не каждый из его собратьев по профессии: свой собственный художественный мир, причем на редкость своеобразный. Мир этот не придуман, не сконструирован, как это часто случается, особенно в наши дни. Он выражает сокровенные, не всегда облекаемые в слова, импульсы души художника, чувствительно реагирующей на происходящее вокруг него. Он выглядит необычным, даже причудливым, однако он не содержит мудреных иносказаний, требующих умственной расшифровки. Его надо только созерцать, отдаваясь непосредственному восприятию. Искренностью и эмоциональностью своей живописи художник увлекает, подчас завораживает, и это тоже выгодно отличает его от многих современников, предпочитающих игры изобретательного рассудка – когда остроумные, когда и не очень.

Мир Гуджи узнается сразу. Этот мир притягателен – прежде всего потому, что он светел и красив, временами даже наряден. Он очищен от всего случайного, мешающего насладиться зрелищем. Краски его чисты, и среди них непривычно преобладает светоносная белизна. Он сгармонизирован и упорядочен. Художник тянется к декоративной уравновешенности и обретает ее в подчеркнутой симметричности, умиротворяющей глаз; тянется к закономерности и обретает ее в создании и утверждении канона, столь экзотичного для нашего времени. Фигуры и предметы располагаются на плоскости так, чтобы не мешать друг другу в их согласном существовании. Живопись легка и быстра, она не загружает поверхность холста и захватывает своей импровизационной стремительностью.

Этот мир существует на зыбкой грани между реальностью и вымыслом – Гуджа не только не писал с натуры, но и не пытался имитировать это. Подразумеваемое место действия его картин – родина художника, Грузия. Грузину вообще трудно существовать на чужбине, и это не просто красивая фраза: для Гуджи, как и для многих его собратьев по ремеслу и судьбе, живопись была ниточкой, связывавшей с родиной. Но это Грузия воображаемая, совершенно условная, освобожденная от многих конкретных реалий места и времени – скорее мечта, чем реальность. Очевидные приметы нашего времени сглажены, растворены во вневременном, традиционном, извечном и оттенены приметами совсем иной жизни: это и сегодня, и вчера, и даже, может быть, позавчера. Красивые люди, вызывающе похожие друг на друга, как братья, и одетые одинаково, словно выросшие в одной семье. Между ними решительно ничего не происходит, они ничем не заняты, даже сидя за столом. Они просто позируют, существуют исключительно в общении с нами, их зрителями, внимательно глядя на нас. Какая-то застывшая идиллия вечного праздника, некий «грузинский миф» -- прямодушный в своей ирреальности, хотя в основе реальности и не чуждый.

«Грузинский миф», который в свое время так впечатляюще воплотил Нико Пиросманашвили, Гуджа продолжил по-своему. Воспоминание о Пиросманашвили не раз возникает при знакомстве с картинами Гуджи. Это естественно. Колоссальная фигура великого мастера давно стала настолько неотъемлемым компонентом грузинского художественного ландшафта, что к ней немыслимо как-то не прислониться – в разную меру и на разный манер. Гуджа не только изобразил его несколько раз, но и безбоязненно использовал некоторые, ставшие классическими, пиросманиевские мотивы («кутеж», «пасхальный ягненок», «предстояние»), выводя по этим прописям свои собственные, совершенно иные тексты.

Пиросманашвили тосковал по идеалу человеческой жизни, на его глазах безжалостно размываемому временем, и на его «пирах» господствовало не веселье, а сосредоточенное ожидание, но участники их были цельны и значительны. Герои Гуджи тоже по-своему привлекательны – чисты, умны, благородны, но слабы и беспомощны. Приметы усталости и немощности слишком ощущаются в самом каноне, определяющем их облик, – в узких, опущенных плечах, слишком крупных головах на тщедушных бесплотных тельцах, в недоразвитых подбородках, в сединах и лысинах, преждевременно старящих их, в их неестественно больших, словно кукольных, глазах с застывшим в них выражением робости и недоумения. Они теснятся друг к другу, словно ища хоть какой-то поддержки в этом хрупком единении, но каждый остается сам по себе, отрешенным от других: трагическое расхождение между двумя историческими эпохами, разделенными всего лишь столетием, явственно обозначилось в них.